Пятидневная война самостоятельного значения — «Косово и Крым ни при чем»

События августа 2008 года пытаются увязать то с Косово, то с Крымом, но это совершенно неверно, считает кавказовед Сергей Маркедонов. В статье для журнала «Профиль» эксперт подчеркивает, что «Пятидневная война» в Южной Осетии — война самостоятельного значения.

И в российской, и в грузинской литературе события «горячего августа» рассматривают, как некий аналог 22 июня 1941 года, напомнил Маркедонов. Отсюда частое употребление вызывающих однозначные ассоциации клише, вроде «мирно спящий Тбилиси» или «мирно спящий Цхинвал». Как следствие — тезисы о «потере» Грузии для России, а Абхазии и Южной Осетии — для Грузии, не говоря уже об антагонизме между Москвой и Вашингтоном. «На момент 2008 года мы наблюдали самую масштабную конфронтацию между Западом и Россией», — отмечает он.

Разговоры о «внезапности» или «неожиданности» произошедшего имеют под собой мало оснований, считает эксперт. За постсоветский период «пятидневная война» стала уже третьим вооруженным противостоянием между Грузией и Южной Осетией. И качественная ее новизна состояла в том, что в ней непосредственно были задействованы вооруженные силы РФ.

У Грузии к августу 2008‑го было очевидное военное преимущество. Ее оборонные расходы в то время были одними из самых высоких не только в Закавказье, но и в мире (в 2007—2008 гг. — 8% ВВП). Тбилиси в течение нескольких лет пытался создать современные боеспособные вооруженные силы по западному образцу. Более того, Грузию политико-дипломатически поддерживали ведущие страны мира. Накануне «пятидневной войны» в апреле 2008 года на Бухарестском саммите НАТО была поддержана идея принять закавказскую республику в Альянс. И хотя окончательный дедлайн для приема Грузии не обозначен и сегодня, спустя десять лет, а страна не получила даже «План действий по членству», сам вектор движения Тбилиси был понятен. «И случись конфликт по „восстановлению территориальной целостности“ без участия России, ясно, что США и их союзники закрыли бы глаза на возможные нарушения прав человека на территории непризнанной республики», — пишет Маркедонов.

«Однако все эти факты не отменяют того, что, даже если вынести фактор Москвы за скобки, у Южной Осетии хватало причин, чтобы не желать вхождения в состав грузинского государства. И этнополитический конфликт там в своем развитии прошел несколько этапов — от локального (даже не регионального) противостояния в рамках СССР, малоизвестного и малоинтересного мировому сообществу, до события международного значения», — заявил эксперт.

После того как 24 июня 1992 года президенты РФ и Грузии Борис Ельцин и Эдуард Шеварднадзе подписали Дагомысские соглашения о принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта, вооруженное противостояние, продолжавшееся в течение полутора лет, прекратилось.

До прихода к власти Михаила Саакашвили Южная Осетия была продвинутым в плане мирного процесса регионом, если сравнивать ее с той же Абхазией. «Можем ли мы представить себе в Конституции Абхазии положение о грузинском языке как об официальном наряду с государственным абхазским? Такое предположение выглядит фантастикой, в то время как в Южной Осетии это было реальностью. Как реальными были и грузинские чиновники югоосетинской администрации, работающие совместные рынки и автомобильное сообщение между Тбилиси и Цхинвали», — пишет Маркедонов. После того как в 1992‑м конфликт заморозили, был подписан целый ряд документов по укреплению доверия между ними. Например, в 2000 году утверждено российско-грузинское межправительственное Соглашение о взаимодействии в восстановлении экономики в зоне грузино-осетинского конфликта и о возвращении беженцев.

При этом позиция Москвы с момента распада СССР не была неизменной. Вплоть до марта 2008‑го, когда Госдума опубликовала критерии возможного признания Абхазии и Южной Осетии (среди них были ускоренное вступление Грузии в НАТО и военная атака на две республики), Москва не ставила вопрос о признании бывших автономий Грузинской ССР. И это несмотря на многочисленные обращения абхазского и югоосетинского руководства, а также референдумы в поддержку российского выбора.

В этом контексте Маркедонов обращает внимание на случай с североосетинским признанием. «Еще в 1992‑м Владикавказ вопреки Москве признал независимость Южной Осетии. Но в 2000 году, когда к власти пришел Владимир Путин и начался процесс „приведения в соответствие“ регионального законодательства федеральному, этот пункт был изъят», — напоминает он.

Отсюда, считает эксперт, следует принципиальной важности вывод: Москва не ставила признание суверенитета бывших автономий Грузинской ССР в качестве самоцели. «На абхазском примере это даже более очевидно. Россия в 1996 году вместе с Грузией организовала блокаду Абхазии, а не кто иной, как Евгений Примаков предлагал концепцию „общего государства“ для урегулирования этнополитического конфликта», — пояснил он.

Однако ситуация кардинально изменилась после того, как президентом Грузии стал лидер «революции роз». Посчитав Южную Осетию «слабым звеном», Саакашвили вел систематическую работу по срыву мирных соглашений 1992 года. 31 мая 2004-го без согласования своих действий со Смешанной контрольной комиссией (СКК) Грузия ввела на территорию Южной Осетии спецназ МВД под предлогом борьбы с контрабандой. Эти действия были расценены Москвой и Цхинвалом как нарушение Дагомысских соглашений. А 20 июля Саакашвили заявил: «Если в рамках соглашений на территории Цхинвальского района нельзя поднимать грузинский флаг, я готов выйти из этих соглашений».

«Вот именно тогда и был нажат спусковой крючок будущей „пятидневной войны“. И тогда же похоронены шансы (а они были весьма высоки, что бы ни говорили сегодня) на реинтеграцию Южной Осетии в состав Грузии», — считает Маркедонов.

В августе 2004‑го это привело к первому с лета 1992 года вооруженному столкновению, после чего стычки стали повторяться регулярно. Таким образом, заявляет Маркедонов, вопрос о «первом выстреле» и «внезапности» в 2008‑м в значительной степени теряет свою актуальность, так как процесс силовой «разморозки» был запущен четырьмя годами ранее.

Не менее популярно представление о «пятидневной войне» как прологе крымской и донбасской истории 2014 года. Между тем, полагает эксперт, такой жесткий «детерминизм», скорее, уводит от понимания особенностей каждого из конфликтов. Прежде всего потому, что никакой предопределенности в отношении Украины у Москвы в 2008‑м не было. Даже после «горячего августа», когда третий украинский президент Виктор Ющенко поддержал действия Саакашвили на югоосетинском направлении (а до того — поставками вооружений), Кремль никак не изменил свою политику в отношении Киева.

Ни при Ющенко, ни при Януковиче Россия не ставила под сомнение территориальную целостность Украины, уж тем более не обосновывала это апелляцией к казусам Южной Осетии и Абхазии, пишет эксперт. «Ситуация изменилась лишь после того, как в результате массовых протестов, поддержанных Западом, власть в Киеве сменилась. И, наверное, даже это Москва смогла бы пережить, если бы не избранный новыми властями курс на „демократизацию“, понимаемую как выдавливание России из сфер, представляющих для нее особый интерес. Между тем именно на Крымском полуострове базировались 75% сил российского Черноморского флота. Таким образом, не закавказская, а российско-украинская и внутриукраинская (на тот момент Автономная Республика Крым была частью Украины) динамика определила позицию Москвы в 2014 году. Можно спорить о том, насколько она была релевантна тогдашним вызовам, но очевидно, что созрела она не во время „пятидневной войны“», — отмечет Маркедонов.

Увязка «косовского прецедента» с событиями в Южной Осетии и на постсоветском пространстве в целом также неуместна, считает Маркедонов. Взгляд на признание двух автономий Грузинской ССР как «ответ» Западу весьма популярен как среди политиков, так и среди академических ученых. В итоге создается ощущение, что главы Абхазии, Южной Осетии, Нагорного Карабаха только и делали, что сверяли свои действия с политикой лидеров бывшей сербской автономии, а Москва ждала косовского самоопределения как предлога для того, чтобы переделить постсоветское пространство.

Между тем, отмечает Маркедонов, практически все непризнанные республики, возникшие на просторах бывшего СССР, заявили о своих претензиях задолго до того, как Косово попало в фокус мировой политики. Приднестровье провозгласило независимость от Молдавии в 1990 году. То же самое (и почти в то же время) сделала Южная Осетия. Карабах провел референдум о независимости 2 сентября 1991 года. Таким образом, три из четырех непризнанных республик заявили о претензиях на национальный суверенитет еще во времена СССР (когда РФ как отдельной страны просто не существовало). Абхазия добилась де-факто суверенитета от Грузии после вооруженного конфликта с Тбилиси в 1992—1993 годах. В то время претензии Косово на независимость никак не увязывались с происходящим на просторах бывшего Советского Союза, поскольку косовский случай рассматривался в югославском или сербском контексте, в крайнем случае в общебалканском, но не мировом. За годы своего де-факто суверенитета каждое из этих образований провело несколько избирательных циклов, создало свои государственные (хотя и не признанные миром) структуры власти, даже пережило процесс смены руководства. «При этом далеко не всегда эти образования играли роль „марионеток Москвы“. Достаточно вспомнить хотя бы споры между Абхазией и руководством РФ по поводу президентских выборов 2004 года в этой непризнанной республике или тот факт, что Кремль во время кампании 2001 года в Южной Осетии не поддерживал Эдуарда Кокойты, того самого, что стал символом признания ее суверенитета», — пишет эксперт.

«О Косово как прецеденте в отношении постсоветских непризнанных республик заговорили в лучшем случае с середины 2000‑х, после того как увидели свет так называемые „руководящие принципы“ по выработке статуса бывшего автономного края Сербии. Представители Москвы заявляли о том, что не станут „обезьянничать“, копируя западные подходы к косовскому самоопределению. В то же время тот язык, который использовался США и их союзниками для военного вмешательства в балканские дела, был взят на вооружение российской стороной во время „пятидневной войны“. Речь в данном случае о „принуждении Грузии к миру“, дискурсе remedial secession (то есть оправдании сепаратистских практик и поддержке их под предлогом предотвращения „геноцида“) и „гуманитарной интервенции“. Но это использование происходило не потому, что Косово убедило Москву в необходимости „ответа Западу“, а как реакция на конкретные события в Южной Осетии. Обращение же к „балканскому словарю“ показало, что у Кремля и Смоленской площади за долгие годы так и не появилось собственных формул, описывающих необходимость отстаивания национальных интересов России в бывших республиках Советского Союза. В данном случае не было придумано ничего лучше, чем „творчески переработать“ апробированные западные схемы», — заявляет Маркедонов.

История десятилетней давности, по мнению Маркедонова, продемонстрировала следующее: Россия, имея очевидные интересы, не всегда качественно формулирует их, зачастую копирует методики и «словарь» других стран, не имея своей внятной объяснительной модели. В течение последующего десятилетия эти же сложности сохранились, считает он.

Именно поэтому, считает эксперт, придание событиям 2008 года самостоятельной ценности крайне важно. «„Пятидневная война“ не была спонтанной и внезапной. Она не была импульсивным и иррациональным шагом российской власти, а за решением о военном вмешательстве стояли годы работы по урегулированию конфликтов, дипломатические усилия как на грузинском направлении, так и в переговорах со странами Запада. Выбор силового сценария диктовался не абстрактными ценностями, а соображениями „здесь и сейчас“, конкретным набором вызовов, которые ранее не рассматривались как критические», — заявляет Маркедонов.

«Та же реактивная модель была использована впоследствии на Украине, но не потому, что Кремль вдруг извлек из архивов „осетинские тетради“ и сверял по ним каждый шаг. Косовский казус, конечно, интенсивно осмысливался и осмысливается российской дипломатией. Но апелляция к нему была нужна (и сегодня востребована) лишь как дополнительный, а не основной аргумент. Без привязки к ситуации на Балканах постсоветские конфликты имели свои собственные корни и свою собственную логику, и каждый из них уникален, как и косовское самоопределение», — заключил эксперт.