Нобелевка за теорию малых дел: «борьба с бедностью» не снижает неравенство

Присуждение Нобелевской премии по экономике трем ученым, разрабатывающим методы борьбы с бедностью, — верный признак того, что эта проблема все больше беспокоит мировой истеблишмент. Однако рецепты в духе давней народнической «теории малых дел», переосмысленной в неолиберальном духе, которые предлагают новоиспеченные нобилеаты Майкл Кремер, Абхиджит Винаяк Банерджи и Эстер Дюфло, вряд ли приложимы к решению другой, более масштабной проблемы современности — растущего социального неравенства, одним из проявлений которой и является массовая бедность. Несмотря на предпринимаемые во многих странах меры по борьбе с бедностью, уровень неравенства в них стабильно увеличивается, и причины этого, конечно же, лежат далеко за пределами сферы «человеческого капитала», к которой апеллируют награжденные Нобелевским комитетом ученые. Учитывая это обстоятельство, легко можно сделать вывод о том, чем кончится объявленная правительством России кампания по борьбе с бедностью, методы которой вряд ли будут принципиально отличаться от рецептов экономического мейнстрима. Следование им неизбежно приведет к тому, что «борьба с бедностью» будет напоминать пресловутую «поддержку малого бизнеса», которая сама быстро стала бизнесом, причем немалым.

«Исследование, выполненное лауреатами нынешнего года, существенно улучшило нашу способность бороться с глобальной бедностью. Всего за два десятилетия их основанный на эксперименте подход трансформировал экономику развития, которая теперь стала цветущим полем для исследований», — говорится в сообщении о присуждении премии по экономике 2019 года.

В этой формулировке Нобелевского комитета содержится один важный контекст, без понимания которого сложно понять, почему лауреатами стали Кремер, Банерджи и Дюфло — а именно формулировка «экономика развития». Речь идет об одном из ключевых направлений современной экономической мысли, в рамках которого предпринимаются попытки ответа на вопрос о том, как сократить отставание в развитии между разными странами.

Сразу же после Второй мировой войны главным мозговым центром этого направления стали США, которые в роли нового глобального гегемона, лидера «первого» мира развитых капиталистических стран, взяли на себя задачу разработки планов ускоренного развития стран «третьего» мира. Впрочем, аналогичные планы строились и реализовывались и во «втором», социалистическом, мире, где СССР стремился активизировать экономическое развитие своих сателлитов, в особенности недавно получивших независимость стран «народной демократии». Несмотря на принципиальную идеологическую разницу, между двумя подходами было много общего: и американские, и советские специалисты по развитию исходили из того, что экономика по своей природе стадиальна, поэтому главная задача — создать такие условия, чтобы ускорить поступь прогресса.

Коллапс социалистического лагеря оставил мирового гегемона — США — в гордом идеологическом одиночестве, в связи с чем задачи «экономики развития» претерпели определенные корректировки: теперь речь шла о том, чтобы создать в странах, вступающих в капиталистический мир, соответствующие институты. В этом, собственно, и заключалась суть деятельности пресловутых «чикагских мальчиков», которые в .1980−1990-х годах стали консультантами правительств многих стран (включая Россию), решавших задачи, как тогда говорили, «рыночного транзита». Примечательно, что нынешняя нобелевский лауреат Эстер Дюфло в свое время начинала свою карьеру в качестве одного из наиболее известных и одиозных представителей этой группы экономистов — Джеффри Сакса, который в 1991—1994 годах был советником Бориса Ельцина и одним из главных идеологов «шоковой терапии» по-российски.

Спустя три десятилетия после распада СССР необходимость в стадиальном подходе к экономическому развитию за отсутствием каких-либо внятных альтернатив либеральному капитализму, видимо, отпала окончательно. Поэтому новое поколение представителей «экономики развития» уже даже может не обращаться к главной мантре своих предшественников — «улучшайте институты», хотя потребность в их услугах по-прежнему актуальна и даже слишком актуальна, ведь глобальная проблема бедности и отсталости по-прежнему далека от решения. Несмотря на недавние впечатляющие улучшения (ВВП на душу населения в беднейших странах мира удвоился в 1995—2018 годах, детская смертность снизилась вдвое в сравнении с 1995 годом и т. д.), сокращение глобальной бедности во всех ее формах является одним из наиболее насущных вопросов человечества, напомнил Нобелевский комитет, поясняя свое решение вручить премию людям, чья научная карьера была посвящена борьбе с бедностью. «Более 700 млн человек по-прежнему существуют на крайне низкие доходы. Каждый год примерно 5 млн детей в возрасте до пяти лет по-прежнему умирают от болезней, которые зачастую можно предотвратить или вылечить с помощью недорогих мер. Половина детей мира по-прежнему покидают школу, не имея базовых навыков грамотности и счета», — говорится также в сообщении Нобелевского комитета.

Какие же методы для решения проблемы бедности предлагают Кремер, Банерджи и Дюфло? Вновь процитируем релиз о вручении Нобелевской премии: «Если вкратце, то их подход предполагает разделение проблемы на ряд более мелких, более управляемых вопросов — например, каковы наиболее эффективные действия по улучшению результатов в образовании или здоровье детей». Развивая этот нетривиальный методологический подход, один из нобилеатов, Майкл Кремер, пришел, в частности, к во всех отношениях оригинальному выводу: чтобы повысить посещаемость школ детьми, им надо раздавать… таблетки от глистов — затраты в размере 50 центов на одного ребенка в год приводят к снижению пропуска занятий на целых 25%! Если же решать проблему путем увеличения штата педагогов, то это обойдется в 20 раз дороже — хорошо узнаваемая логика рассуждений бесчисленных оптимизаторов от науки и здравоохранения.

Анекдотический пример с зависимостью между употреблением глистогонных средств и посещаемостью школы процитировали многие издания, написавшие о недавнем вручении Нобелевской премии по экономике, но это, конечно же, далеко не единственный пример «открытия Америки» новоиспеченными лауреатами. Вот еще один примечательный фрагмент из сообщения Нобелевского комитета: «Долгое время существовало осознание огромных различий в средней производительности между богатыми и бедными странами. Однако, как показали Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло, производительность очень сильно различается не только между богатыми и бедными странами, но и внутри бедных стран. Некоторые люди и компании используют новейшие технологии, тогда как другие (производящие аналогичные товары и услуги) используют устаревшие средства производства». Потрясающий по научной новизне тезис, настолько оригинальный, что, пожалуй, даже и не требует дополнительных комментариев — если, конечно, вы никогда не были в бедных странах и представляете себе экономическую карту мира в духе схем из книги Сэмюэла Хантингтона «Столкновение цивилизаций». Как будто нобилеаты-2019 и не знали, что феномены «дуальной экономики» и связанной с ней «анклавной модернизации», весьма характерные для таких стран, как Индия, в действительности описаны очень давно, еще в период классических теорий модернизации 1950−60-х годов.

Как утверждается в сообщении Нобелевского комитета, исследования Кремера, Банерджи и Дюфло уже получили массовое прикладное внедрение в бедных странах. Например, в Индии разработанные на базе этих исследований программы по профилактике «абсентеизма» (в широком смысле — отсутствия внимания) у учеников и учителей охватили более 100 тысяч школ и более 5 млн детей. Принципы этих программ также вполне узнаваемы. Например, одним из методов увеличения мотивации учителей был назван краткосрочный трудовой контракт, который может быть продлен, если учитель покажет хорошие результаты — классический неолиберальный инструмент искусственного стимулирования конкуренции, на практике приводящий к полной зависимости исполнителей от административных работников (что во всей красе мы наблюдаем в российском образовании и здравоохранении).

Однако какое отношение все эти полезные советы имеют к экономике, тем более к «экономике развития»? Может ли привести следование им к снижению уровня бедности в странах глобальной периферии? Используя классическое марксистское противопоставление абсолютного и относительного обнищания пролетариата, можно сказать, что с определенной долей вероятности на практике эта теория малых дел, наверное, опосредованным образом влияет на сокращение бедности в абсолютных показателях. Однако следует сразу оговориться, что, используя абсолютные цифры, мы получим реальное представление об уровне бедности в той или иной стране примерно такое же, как если попробуем судить о ее экономике по содержательно «бедному» показателю ВВП. Ведь в таком случае мы в любом случае должны вводить некий абсолютный уровень бедности. В России, например, официальным уровнем бедности является уровень прожиточного минимума — во втором квартале текущего года он составлял 11 185 рублей в месяц, то есть если человек живет, скажем, на 11 500 рублей в месяц, то формально он уже не бедный, а по факту совершенно ничем не отличается от тех, кто живет на 11 000 рублей. Иными словами, абсолютная оценка бедности открывает возможности для творческих манипуляций с цифрами: если считать по Росстату, то в России, по последним данным, всего порядка 12,7% бедных, а если исходить из данных соцопросов, то гораздо больше. Например, один из последних опросов ФОМ показал, что 28% населения страны считает себя нищими, а согласно опросу «Левада-центра», у 65% российских семей нет финансовых сбережений, что само по себе является вполне убедительным критерием бедности.

Поэтому более адекватно выглядит относительная оценка бедности, однако здесь и становится понятно, что бедность, в конечном итоге, есть лишь одно из множественных проявлений такого явления, как неравенство. Скажем, советское общество сложно назвать богатым с точки зрения личных состояний — хорошо известно, что уровень жизни номенклатурного работника средней руки мало чем отличался от уровня жизни обычного квалифицированного рабочего в западных странах. Однако разрыв доходов между административной прослойкой и простыми гражданами был невелик, поэтому в свои лучшие годы СССР мог с полным правом считаться страной победившего среднего класса. Теперь же Россия отличается как высоким уровнем бедности, так и значительным уровнем социального неравенства — зримый результат неолиберальных реформ девяностых, проведенных под чутким руководством «чикагских мальчиков» и продолженных в новом столетии. Если в 1988 году значение коэффициента Джини, показывающего уровень социального неравенства, для России было равно 23,8, то к 2001 году оно достигло 42,2. В дальнейшем благодаря быстрому росту экономики в 2000-х годах этот показатель несколько снизился (37,5 для 2005 года), но после глобального кризиса 2008 года снова пошел вверх и в 2011 году был равен уже 41,7.

Столь же показателен пример Индии, где работали новоиспеченные нобилеаты. С начала нынешнего столетия ВВП этой страны на душу населения вырос в 4,5 раза — с $ 463 до $ 2036, однако неравенство росло столь же быстро. Как отмечала еще в 2010 году в своей статье «Выбор критерия измерения неравенства: доходы или потребление? (на примере Индии)» научный сотрудник Института стран Азии и Африки МГУ Мария Диденко, если в 1990 году разрыв между заработками самых богатых 10% жителей этой страны и самых бедных 10% был шестикратным, то спустя два десятилетия он стал уже 12-кратным. При этом медианные 10% населения по доходам получали в пять раз меньше, чем самые богатые, но всего в 1,4 раза больше, чем самые бедные.

Интересную статистику по Индии приводят также научные сотрудники Института социологии РАН Василий Аникин и Наталья Тихонова в своей статье «Бедность и неравенство в странах БРИКС: российская специфика», опубликованной в начале 2016 года. С 1988 по 2010 годы значение коэффициента Джини, показывающего уровень неравенства в отдельно взятой стране, в Индии увеличилось с 31,9 до 33,9 (а в 2011 году Всемирный банк оценивал его уже в 35,7), при этом данные об уровне бедности существенно расходились. Например, на 2005 год в Индии, по официальной статистике, бедными считалось 37,2% населения, а по так называемому многомерному индексу бедности (MPI) — 53,7%.

Все, опять же, упирается в то, по какому критерию оценивать бедность. В Индии, указывают авторы Института социологии РАН, с 1978 года черта бедности соответствует денежному эквиваленту 650 грамм зерна в сутки — такое количество пищи обеспечивает, по расчетам индийских специалистов, около 2000 калорий, то есть не позволяет человеку умереть от истощения. С этой точки зрения, прогресса в борьбе с бедностью можно добиться очень просто — элементарно увеличивая продовольственную помощь бедным. Однако это, разумеется, не устраняет условия бедности, заложенные в самой структуре экономики. В духе классических схем «экономики развития» Василий Аникин и Наталья Тихонова отмечают, что в таких странах, как Индия, распространена так называемая «прединдустриальная бедность, спутник докапиталистического этапа развития общества», и связана она с низкой эффективностью сельскохозяйственного производства, в значительной части носящего натуральный или полунатуральный характер.

Рассуждая так, легко догадаться, что пресловутое «развитие человеческого капитала» мало способно повлиять на уровень бедности: если в экономике не создается квалифицированных рабочих мест, прежде всего в промышленности, инвестиции в человеческий капитал будут, в конечном итоге, вложениями в «лишних людей» или в чужую, более развитую экономику, где часть из них непременно найдет себе применение. Впрочем, мысль о том, что самый надежный выход из ловушки отсталости — собственная промышленная политика, также не является чем-то новым. Как утверждает норвежский экономист Эрик Райнерт в своей книге «Как богатые страны стали богатыми и почему бедные страны остаются бедными», этот нехитрый принцип передовые экономики реализуют еще с позднего средневековья. Однако словосочетание «промышленная политика» давно не в моде у глобального экономического мейнстрима, поэтому и Нобелевские премии дают за «человеческий капитал» или какие-нибудь «теории игр». Не положены Нобелевские премии и тем экономистам, которые рассматривают неравномерное развитие как общий закон мировой капиталистической системы, предполагающий, что накопление капитала (в том числе и «человеческого») в ее ядре неизбежно предполагает эксплуатацию ресурсов периферии. Такие фигуры, как основатель «школы зависимости», аргентинский экономист Рауль Пребиш или его коллега по Андре Гундер Франк, описавший феномен «развития недоразвитости» еще в середине прошлого века, для сегодняшнего экономического мейнстрима априори являются персонами нон-грата.

С немалой долей вероятности идеи новоиспеченных нобилеатов придутся ко двору и российским экономическим стратегам, которые с недавних пор заявляют о необходимости борьбы с бедностью, а заодно и о всемерном развитии «человеческого капитала». Первый вице-премьер правительства РФ и министр финансов Антон Силуанов уже сообщил, что «будет очень любопытно посмотреть его, какие у них содержатся предложения, новации». Между тем о необходимости борьбы с растущим неравенством никто из чиновников по-прежнему не говорит, несмотря на то, что в условиях экономической стагнации эта проблема становится для общества все более острой. Некая критическая точка здесь была пройдена еще несколько лет назад: авторы опубликованного в 2017 году Доклада о неравенстве в мире (World Inequality Report) констатировали, что уровень экономического неравенства в современной России сопоставим с дореволюционными показателями. Впрочем, это полностью укладывается в тот курс по демонтажу остатков социального государства, с которого правительство РФ сворачивать, похоже, не намерено, и декларации о борьбе с бедностью никоим образом этому курсу не противоречат.

Николай Проценко